Ронен Бергман
"Моя мать поклялась никогда не говорить на вашем языке"
Израильский журналист из семьи польских евреев, переживших Катастрофу, - против премьер-министра Польши, пытающегося переписать историю
Ронен Бергман. Фото Охад Цойгенберг
Тот, кто пытается снять с себя вину за преступления и переложить ее на других, в той или иной степени обвиняет жертв. Премьер-министр Польши договорился до того, что во времена Катастрофы "были и еврейские преступники".
Мне нужно было ответить. И когда я встал со стула в третьем ряду, на меня нахлынули воспоминания о том, как мать пересказывала мне историю своей молодости: пережитый ею ужас, предательство соседей и друзей. И язык - когда-то родной, но от которого она отказалась навсегда. Эмоции мои бурлили...
Все было неожиданным и незапланированным. На сцене в центральном зале роскошной гостиницы Bayerischer Hof в двух шагах от центра Мюнхена, площади Мариенплац, сидели двое из числа самых молодых лидеров современной Западной Европы: канцлер Австрии Себастьян Курц и премьер-министр Польши Матеуш Моравецки. Оба прекрасно одеты, сосредоточены и уверены в себе.
Я слушал, что говорил поляк об экономике, энергетике, взаимоотношениях с Россией. Обо всем, кроме того, что я хотел услышать: о новом законе, предусмотревшем приличный срок и штраф каждому, кто обвинит Польшу в убийствах евреев. Закон этот возбудил пересуды в Европе и гнев в Израиле, но Моравецки игнорировал их.
Я использовал момент, когда присутствовавших попросили задавать вопросы, встал и заговорил. Мне хотелось задать общий вопрос о законе, но на меня, как я уже сказал, нахлынули воспоминания, связанные с мамой. Мои родители и их семьи прошли через Катастрофу. Точнее, далеко не все прошли. Большинство погибло.
Я знал немногое. То, что открыла мне мама. О том, как в детском саду она получила приз министра образования за "отличное знание польского языка". Но на этом обычно прекращался ее рассказ. "Когда-нибудь поведаю, что было дальше", - говорила она нам с сестрой.
Мама оберегала детей от своих воспоминаний. Мы знали, что они с бабушкой бежали в леса и скрывались у партизан. Дед же скрывался в канализационных сетях и вышел оттуда после того, как гестапо оставило город.
Мы знали кое-что еще. "Поляки были хуже нацистов! - Об этом мама частенько упоминала. - Они все предали нас, сдали гестапо". Наша семья заплатила польскому фермеру, чтобы скрываться у него. "Нас постоянно мучил смертельный голод. Нам запрещали, но однажды я пробралась, чтобы посмотреть, есть ли еда у хозяев. Они меня не видели. И вдруг я услышала, что завтра они собираются сдать нас гестапо".
История о канализации и партизанах была истинной - за исключением одной детали. Мама рассказала о ней перед смертью. Мой биологический дед Бернард Гивес бежал с бабушкой и мамой в леса. То ли он заболел воспалением легких, то ли был ранен гитлеровцами (таковы две версии, рассказанные мамой и бабушкой), но в конце концов умер. Две женщины голыми руками выкопали ему могилу. Яаков Хорнрайх, которого я звал дедом, познакомился с бабушкой после войны. Два потерянных человека в страшном мире; она - с девочкой с печальными глазами, он – совершенно один: Яаков потерял всех в Освенциме. В 1949 году они втроем приехали в Израиль как единая семья, похоронив свои тайны в Европе. Но я знаю, что они в какой-то момент вынуждены были расстаться, чтобы скрыться от нацистов.
Мама поклялась забыть польский язык и клятву не нарушила. Немецкий она употребляла, это да. Но только не польский.
Все это я рассказал смотревшему на меня стеклянными глазами премьер-министру. По новому закону мне полагается срок. "Чего вы пытаетесь добиться, что доказать миру?", спросил я его.
Когда я сел, весь зал мне зааплодировал. Потом подошли высокопоставленные немцы, из тех, кто организовывал мероприятие, и благодарили: я сказал то, что они не имели права произнести. Но польский премьер не смутился и даже не изобразил сочувствия. Он стоял против человека, у которого горло перехватило от волнения, который рассказал, как его семья была сожжена в Катастрофе, и делал вид, будто принимает парад. "Вы должны понять, что мы не накажем тех, кто скажет, что были преступники-поляки. Точно так же, как были преступники среди евреев, русских и украинцев. Не только немцы, - сказал он. - Мы только хотим сказать, что никогда не было польских концлагерей, польских лагерей уничтожения. Были нацистские, возможно, их следует назвать германскими. Сегодня мы вынуждены объяснять это, что проистекает из нашей истории. Мы не позволим лгать и путать жертв с преступниками".
Я так и остался с открытым ртом. Глаза мои заполнились слезами скорби и гнева.
Но по крайней мере я увидел его истинное лицо, что радует. Сестра написала мне: "Я довольна тем, что ты сделал ради мамы, но до окончательного сведения счетов еще далеко. Очень жаль, что мама не дожила до этого дня".
